Главная страница

Рещикова И. П.

(г. Новокузнецк, Новокузнецкий филиал-институт Кемеровского государственного университета)

Современная провинциальная повседневность (пространственный аспект)

Социальные трансформации неизбежно сопровождаются изменениями в структуре повседневности. В рамках данной работы проблематизируются современные изменения одного из ее параметров с точки зрения включенного наблюдения. Предмет внимания – реифицированная повседневность провинциального индустриального города (Новокузнецка) 1990-начала 2000-х гг., данная как конгломерат вещей (материальных артефактов) и прочитываемая как система текстов. Пространство повседневности понимается как фокус пересечения (проживания) физического и социокультурного пространства и может быть определено как культурный ландшафт – жизненная среда достаточно большой социальной группы, пространство одновременно цельное и дифференцированное, освоенное утилитарно, семантически и символически [1, 135], переживаемое как «конструируемая пространственная среда» [2]. Повседневность – способ переживания городского пространства, трансцендирующий все возможные иные способы.

Универсум повседневности многослоен в археологическом смысле: амальгама «культурных слоев» констеллирует разновременные культурные практики интерсубъективного взаимодействия. Современное состояние репрезентированного в повседневной системе вещей институционального порядка обнаруживает специфические модификации мифологем космоса (мироустройства), дома (жилища), иерархии, смерти, времени, исторической памяти и других базовых культурных концептов, устанавливающих «стабильную символическую завесу» [3, 47] для всего общества.

Уровень явленности феномена постсоветской повседневности можно определить как реифицированный каталог динамичных и текучих жизненных практик, доступных реконструкции через интерпретацию и реинтерпретацию текстов культуры. Культурный ландшафт – многослойный культурный текст [1, 134]. Пространство современного города представляет собой интерференцию наличного структурированного социального опыта и «археологических останков» обыденных, бывших некогда институционализированными социальных практик. Дифференцирование ландшафтной целостности на отдельные структурно-семантические комплексы зависит от фокусировки исследовательской точки зрения. Вариантов членения и районирования культурного ландшафта может быть бесконечное множество, поскольку границы внутри пространства всегда являются «проекциями из культуры», и только «конкретика культурной ситуации предзадает расчленение ландшафта на части» [1, 135]. Исходя из этого, в структуре «трансцендентальной геологии» [4] современной провинциальной повседневности можно выделить три «пласта залегания» материальных артефактов:

1. Дореволюционный;

2. Советский;

3. Постсоветский.

Именно такое различение актуализировано как в повседневных культурных взаимодействиях социальных акторов со своим жизненным пространством, так и в направленности векторов локальной культурной политики. Постсоветская действительность генерирует особую конфигурацию социокультурного ландшафта, задающую специфические практики взаимодействия с его компонентами.

Продолжается процесс перехода корпуса реификаций советской повседневности из актуального в идеальное бытие в памяти и воспоминании; этот пласт реальности сегодня наименее востребован и наиболее репрессирован (в силу «аберрации близости» и по общему правилу бинарных культур). Волна демонстрационно-символических разрушительных акций начала 1990-х годов положила начало деконструированию советского пространства, причем первой подверглась уничтожению наглядная агитация – одна из наиболее мобильных поверхностных структур повседневности. Конструирование нового постсоветского пространства началось с возведения так называемых «киосков» («ларьков») и размещения наружной рекламы на них. Пребывавший в семантике лозунга советский ландшафт уступил место пребывающему в семантике рекламы постсоветскому. Уцелевшие в городской среде от репрессий со стороны сменившейся политической конъюнктуры, советские материальные артефакты постепенно переходят в состояние руин (без эстетико-ностальгического переживания этой культурной формы). Так формируется «угасающий ландшафт»: в глубине дворов тихо разрушаются и превращаются в «органический осадок» повседневности гипсовые и бетонные парковые скульптуры, агитплощадки, беседки, фрагменты советского монументального искусства и т. д.

Наиболее динамичной структурой ландшафта является его вещественное заполнение, а ландшафтная топология и формология характеризуются большей устойчивостью и ригидностью. Радикальные вмешательства в облик города начались со второй половины 1990-х гг. Доминантой в организации современного городского пространства стали не властно-силовые идеологические отношения, как это было в советскую эпоху, а финансово-экономический критерий зонирования «капиталистическими анклавами» – строениями из «евроматериалов», возведенными в сомнительном архитектурном стиле и с тенденцией к герметизации и автономизации цикла жизнеобеспечения. Процесс отчуждения советских материальных артефактов пока не затрагивает определенных еще старыми генпланами планировочных структур города как одной из наиболее инерционных составляющих городского ландшафта; впрочем, это дело недалекого будущего, поскольку уже сегодня транспортный массив в несколько раз превосходит заложенные при планировке пределы; кроме того, время диктует свои изменения системы масштабирования ландшафта.

Любопытно отметить также, что первая по времени радикальная попытка постсоветского деятеля новой формации вмешаться в переконструирование городского пространства окончилась неудачей: в конце 1980-начале 1990-х один из первых новокузнецких коммерсантов получил от властей разрешение на месте вполне еще крепкого здания Клуба им. Гоголя возвести большой мебельный магазин «Пуустелли» (прототип нынешних супермаркетов). Успешно была осуществлена лишь первая часть этого проекта – здание клуба снесли, для остального же, видимо, время тогда еще не настало. Пустошь существует поныне. На сегодняшний день переосмысление и реактуализация пространства решаются пока в ключе заполнения имеющихся пространственных лакун, а не в виде проекта генерального переустройства.

Формой взаимодействия «капиталистических анклавов» с окружающим пространством является вполне мифологическая латентная битва за территорию. Время от времени она переходит в фазу ремиссии, и тогда начинаются активные действия ущемленного населения в судебных инстанциях: на страницах городских газет дискутируется правомерность возведения очередного «элитного» дома в зоне сплошной застройки конца 1980-х [5]. Помимо социально-экономической и правовой обусловленности, такие конфликты имеют еще и социокультурное измерение. Речь идет о «конфликте масштабов» внутри единого культурного ландшафта. Масштаб как отношение между объектом в реальности и его описанием (представлением его смысла) [1, 137] различен в ментальных структурах нуворишей и прочего большинства. У первых психология восприятия пространства и его масштабирование предполагает доминанту вертикали (характерную для деловых зон городов), вторые же сохраняют традиционное горизонтальное осмысление пространства как простора, отчего любое его уплотнение расценивают как посягательство на жизненную территорию. Этот «конфликт соседей является результатом их масштабного диссонанса» [1, 139]. Следует отметить, что в подобных конфликтах задействованы не столько «агрессоры» и «потерпевшие», сколько стороны, равно нуждающиеся друг в друге как точке отталкивания при конструировании собственной социальной идентичности. Все компоненты ландшафтного континуума взаимосвязаны, поэтому преформирование данного ландшафта и презентирование себя в этом процессе является обязательным элементом человеческого самоосмысления как на уровне индивида, так и на уровне группы. Пространственная экспансия необходима для самоутверждения нового, пространственная же оборона необходима для самосохранения старого. Соседство в ландшафте «гарантирует смысловую, а не только пространственную смежность» [1, 141].

Постсоветский социальный проектизм как практика обращения с ландшафтом [5, 163] избирательно снижает официозность функционирования «локусов власти» (не учреждений, а включающего учреждения топографического контекста). Наблюдается либерализация самопрезентации через пространство, характерная для сруктур современной «демократической исполнительной власти». С одобрения последней площадь рядом со зданием мэрии стала с конца 1990-х излюбленным местом ежевечерних прогулок горожан, «забывших» о том, что эта же площадь не так давно была местом их пикетов и забастовок. Возведенный там же цветомузыкальный фонтан разместил здание мэрии на карте ритуальных свадебных катаний. Бывший горком КПСС теперь известен исключительно как загс – прежние функции здания стерлись из актуальной памяти горожан. Впрочем, потепление символического контекста характерно лишь для объектов муниципальной власти и не определяет функционирования таких учреждений, как суды, органы УВД и прочие властные структуры. После перестройки выработалась новая форма осмысления публичного пространства – его «гуманизация» (все начиналось с максимы о «человеческом лице» социализма). Улицы из идеологического официозного пространства превратились в место, где обыватель может найти «все для жизни»; фасады домов искажены до неузнаваемости самодельными усовершенствованиями опять же «для жизни», общественный транспорт практически исчез как феномен и был заменен частными маршрутными такси, интерьер которых моделируется по образцу «домашнего уюта» (идут в ход шторки с рюшами, мягкие игрушки, «интимный» свет, светомузыка и т. п.) – то есть происходит «вторичная доместикация» сферы публичного [1, 144].

Однако не допускается фривольное отношение населения к локусам новой «власти капитала»: их сакральное пространство отделяется от профанного окружения четкой границей в виде многоуровневой системы безопасности. Мифологическое дифференцирование пространств космоса и хаоса, а также описание их сосуществования во времени как сюжета непрекращающейся битвы присутствует в постсоветской повседневности в чистом виде: крайне важной становится роль границ между мирами богатых и бедных.

Частично деофициализированное городское пространство постсоветской повседневности подчинено прагматике вседозволенности, которая может интерпретироваться как симптом и индикатор степени хаотизированности транзитивных обществ. В последний раз Россия переживала такой период сразу после революции и в начале 1920-х гг. Особенно наглядно прагматика вседозволенности обнаруживается в способах освоения того пространства, которое уже было некоторым образом освоено в советское время. Например, стала возможной парадоксальная функционально-семантическая ротация одних и тех же помещений: салон красоты теперь размещается в подъезде возведенного до перестройки жилого дома; магазин устраивается в том самом помещении, в котором вплоть до начала 1990-х располагался общественный туалет. Самым ярким свидетельством широкого распространения новой жизненной стратегии стал особый способ транспортного освоения городского пространства: исчезли все преграды на пути автомобиля в пешеходную зону.

Приметой времени стала музеефикация определенных типов материальных объектов городского пространства. Данная тенденция связана с тем, что смена политико-экономической парадигмы общества была сопряжена с радикальными мировоззренческими трансформациями. Деконструирование советского универсума преобразовало физическое пространство как проекцию социокультурной реальности. Изменяется эмпирическое наполнение универсальной культурной сетки координат (верх – низ, центр – периферия, сакральное – профанное, Космос – Хаос, далекое – близкое...). Из «готового» образа мира как продукта советской эпохи моделируется реальность сегодняшнего дня, причем основной способ ее конструирования – ремифологизация пространства. Городская мифология – обязательный компонент урбанистического пространства. История новых городов, к типу которых относится и Сталинск-Новокузнецк, дает возможность отследить полный цикл создания локальной мифологии в сжатые сроки.

Историческое прошлое для мифологизированного сознания персонифицируется собирательным образом предков (смысловое наполнение этой категории, впочем, исторически изменчиво). В 1929 г. началось возведение индустриального гиганта страны Советов – Кузнецкого металлургического комбината. Параллельно закладывался новый город, новый прежде всего в идеологическом смысле: «город-сад», особый город для особой человеческой генерации «новых людей». Застройка Сталинска пространственно и идеологически дистанцировалась от старого Кузнецка, отсчет истории которого ведется с 1618 г. Со временем модель «нового города» включила в себя старый на положении одного из районов, при этом дореволюционное кладбище, войдя в границы Сталинска, превратилось в место отдыха и развлечений трудящихся – Сад алюминщиков при Дворце культуры алюминщиков. Такое переосмысление пространства является лишь частным случаем общей инверсированности тоталитарного мышления. «Плохие» дореволюционные предки должны были уступить место в массовом сознании «хорошим» – жертвам революции, героям-жертвам Кузнецкстроя, – в результате недалеко от Сада алюминщиков был разбит Сквер памяти борцов революции. Сакрализация смерти во имя трудового подвига дала уникальный образец: через четыре года после начала работ на стройплощадке будущего КМК, по завещанию тяжело больного А. М. Заева, прораба по строительству тоннеля на КМК, его тело было замуровано в стене того участка тоннеля, который он курировал – «чтоб избежать разрыва со стройкой, чтоб не уйти бесследно в пустоту». Это была «знаковая» и «культовая» могила, одна из немногих сакрально отмеченных точек нового «соцгорода» (хотя на строительстве завода кузнецкстроевцы гибли тысячами).

После перестройки вследствие изменения массовой исторической памяти и активного переписывания истории начался процесс «обретения дорогих костей»: время диктует необходимость поиска «новых предков» для новой демократической России. Кости обретаются как буквально (мощи святых, перезахоронение в России героев белого движения и т. д.), так и символически, причем как в общероссийском масштабе, так и в регионах. После перестройки Сад алюминщиков прекратил функционирование в качестве места отдыха и пребывал в заброшенном состоянии. Только сейчас начата его дорогостоящая реконструкция. В городской прессе октября 2005 г. появились инвективы граждан: «Развлекательная площадка у ДК «Алюминщик» строится на костях наших предков», «Строить развлекательную площадку здесь – кощунство!» [6]. Налицо очередная, обусловленная теперь уже современными модификациями структур повседневного мышления деформация восприятия времени и истории. Корреспондирующие в газету читатели «забыли», что в последние сорока лет на территории старого кладбища уже функционировала развлекательная площадка, о строительстве которой говорят как о только что возникшем проекте. Характерно, что на сегодняшний день полностью забыто прежнее идеологическое значение Сквера памяти борцов революции, что естественно в контексте бинарной культуры: некогда «хорошие» советские покойники в новой социокультурной ситуации стали «плохими», и есть все основания ожидать их замены «новыми». Дискуссии о захоронении тела Ленина – результат аналогичной перефокусировки восприятия времени, но уже в масштабах страны.

Свойственная постсоветской ментальности стратегия обращения с объектами реифицированного прошлого, которую мы выше определили как «музеефикацию» объектов культурного ландшафта, имеет две разновидности:

1) открыточно-выставочная музеефикация артефактов «демократической России»: супер- и гипермаркетов в статусе торгово-развлекательных комплексов; «элитного» жилья и офисных зданий. Данные объекты «нагружены» символическими коннотациями, побуждающими население ходить в магазины не ради покупок, а для «эстетического» созерцания фантасмагории роскоши. Этой же интенцией обусловлены ставшие популярными прогулки вблизи «элитных» домов и «крутых» офисов. Данная досуговая практика распространилась в последние пять лет главным образом в среде молодежи, но фланируют в местах «новой публичности» и люди среднего возраста. Появился особый жанр любительской фотографии – «я и банк», поскольку фланирующая публика активно снимается на фоне любых зданий, выпадающих из привычного серо-панельного контекста доперестроечных массивов. «Перемещение – это смена мест, каждое из которых есть точка зрения, контекст, смысловая позиция» [1, 137]. «Постсоветская идентичность» россиян формируется в том числе и новой разметкой повседневных маршрутов внутри городского ландшафта. Очевидно, этим обусловлены и изменения географии поездок свадебных кортежей. Летом 2005 г. недалеко от вокзала был установлен памятник ко Дню железнодорожника – паровоз. Практически сразу же это место стало посещаться новобрачными; хотя никакой исторической ценности этот новый памятник приобрести еще не успел;

2) открыточно-реставрационная музеефикация дореволюционных артефактов. Объектом приложения усилий специальных институтов по консервации прошлого стал корпус фрагментов дореволюционной повседневности в архитектурном срезе. Ее фрагментирование в свое время было обусловлено механизмами отторжения прошлого, запущенными в массовом сознании революцией 1917 г. Теперь же из руин Кузнецкой крепости спешно создается к 380-летию города «культовый» объект; реставрируется Спасо-Преображенский собор; производится специфическая реконструкция Сада металлургов.. «Знаковый» характер реставрированного объекта при этом определяется не историко-архитектурной достоверностью, а иными факторами: масштабом финансовых вливаний и уровнем общественного ажиотажа. Волна «вакханалии «реставрации» исторических ландшафтов» в форме «кощунственного игрового некротизма» [7, 169] прокатилась по всей стране, создав галерею «новоделов». Симптоматическая историзация повседневного мышления особенно актуальна в городах, строительство которых изначально позиционировалось как советский идеологический проект и социальный эксперимент. Декларирование принципиальной новизны индустриального «города-сада» требовало в свое время дистанцирования Сталинска от старого Кузнецка и преодоления его в себе всеми способами – от символического отстранения в топонимии до физической локализации «нового» города на другом берегу реки Томи. Аналогичным образом сегодня дистанцирование массового сознания от советского прошлого провоцирует поиски «другого прошлого» в останках некогда отторгнутых и радикально истребленных дореволюционных реификаций. Однако этот поиск пока не привел к созданию концепции исторической зоны города. Возможно, потому, что облик исторического Кузнецка практически невосстановим: в свое время снесены были почти все здания дореволюционной постройки.

В рамках данной статьи сделана попытка экспликации ряда параметров естественной установки в ее реальности «здесь-и-сейчас» [3, 43] – в локальной повседневности современного провинциального индустриального сибирского города. Синхронный аспект конститутивен для повседневности. Текучая среда интерсубъективных седиментаций объективируется в реифицированном городском ландшафте, который предстает как многоуровневый континуум текстов, зафиксированных в различных знаковых системах. Следует отметить, что предложенный выше пунктирный обзор содержательных характеристик современной провинциальной повседневности – лишь один из множества возможных интерпретативных подходов. Варианты интерпретации сложного и стереоскопического по самой своей природе феномена повседневности количественно не ограничены: структурно-содержательная дискретность собственно повседневности, равно как и одного из модусов ее явленности – ландшафта – является не системным параметром самого феномена, а результатом исследовательской рефлексии, в свою очередь задаваемой конкретным методологическим подходом. Фундаментальной же методологической установкой современной гуманитаристики является плюрализм и релятивизм исследования.

Примечания

Каганский, В. Л. Ландшафт и культура [Текст] / В. Л. Каганский // Общественные науки и современность. – 1997. – № 1. – С. 134-145.
Тишков, В. А. Культурный смысл пространства [Текст] / В. А. Тишков. – http://www.ethnonet.ru/lib/0803-02.html.
Бергер, П. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания [Текст] / Питер Бергер, Томас Лукман; пер. Е. Д. Руткевич. – М.: Медиум, 1995.
Марков, Б. В. Философская антропология. Очерки теории и истории [Текст] / Б. В. Марков. – СПб., 1997.
Михайлова, Т. Стройке объявлен бойкот [Текст] / Т. Михайлова // Кузнецкий рабочий. – 2003. – 26 августа.
Басаргина, Т. Благоустройство или вандализм? [Текст] / Т. Басаргина // Кузнецкий рабочий. – 2005. – 13 октября.
Каганский, В. Л. Ландшафт и культура: советский параландшафт [Текст] / В. Л. Каганский // Общественные науки и современность. – 1997. – № 2. – С. 160-169.

Автор: Рещикова Ирина Петровна - старший преподаватель кафедры истории НФИ КемГУ.

E-mail: isapan@yandex.ru.